Игор опасливо прикрыл голову ладонями, когда мимо его уха просвистел еще один предмет из лаборатории. Виктор бросал вещи в коробки, а те, что раздражали его больше всего, швырял в сторону своего друга и помощника. Игор терпеливо молчал, уворачиваясь то от одного предмета, то от другого.
- Как ему только это в голову пришло?! – кипел Франкенштейн. Он был старшим сыном в семье, он рассчитывал на поддержку отца и матери, но последней давно уже не стало, и Виктор оказался брошенный на шею солдафона отца, всерьез его не воспринимающего. Правда, был его Герхардт. Его милый Герхардт, который всегда оказывал молчаливую поддержку, но разве этого было достаточно? Отца невозможно переубедить.
- Может быть, так будет лучше, - проскулил Игор, когда очередная колба разбилась об стену над его ухом. Виктор решительно приблизился к нему и угрожающе приблизил своей лицо.
- Не смешно, Игор, я на пороге великого открытия. И это ужасно, - его длинная фигура изящно моталась по лаборатории, будто это была танцевальная площадка, а он танцор балета. – Что для продолжения мне придется или уступить отцу, или найти другой способ получить спонсирование. Но я не хочу быть военным. Форма красивая, не спорю, но больше она идет Герхардту.
Виктор уперся узкими ладонями в столешницу и нелепо облокотился на нее. Иногда он сам казался себе чужим в этом помещении. Отец, надо признать, долго терпел все его исследования, но и он в свою очередь сносил все упреки и стенания во время званных обедов.
- Он не сможет подчинить меня себе, Игор, - уверенно заявил Франкенштейн. Сколько раз барон пытался увести Виктора от науки, сколько раз пытался увлечь его другими делами: охотой, военным делом. Он даже женить его пытался, вот только невеста сбежала, узнав, за кого ее выдают. Он навсегда запомнит ее глаза, наполненные ужасом, когда по ее же просьбе Виктор лениво признался, в чем именно заключались его исследования. Он взял в руки очередной предмет. На все это оборудование потрачено немало денег и усилий. – Я найду средства, чтобы продолжать.
Негромко обещал сам себе барон. Минуты задумчивости отступили, и Виктор снова начал метаться по лаборатории забивая коробки всем необходимым, пока Игор таскал их, загружая в экипаж. Признаться, откровенно, Виктор понятия не имел, куда ему ехать и что ему делать.

Мужчина вздрогнул, услышав инородный голос за спиной. Он пожалел, что прибор, который он недавно держал в руках, уже отправился на свое место в коробку. Хоть какая-то защита ему не помешала бы, ведь было совсем не ясно, кто мог оказаться его лаборатории, минуя единственный возможный вход. Игор, как назло, куда-то запропастился. Неужели загрузить кэб, такая проблема?
- Как?! Кто вы? – обескуражено отозвался молодой человек, разглядывая внешне неприятно лицо посетителя. Это был необычный человек, и первое, что бросалось в глаза, это цвет его камзола. Красный. Ярко-красный, провоцирующий цвет должен был вызвать в нем агрессию или лишить его возможности себя контролировать, но барон, Франкенштейн славился своим умением держать себя в руках. – Как вы вошли?
Длинная фигура метнула быстрый жест  сторону лестницы. Возможно, прав, был его отец. Военная форма была бы к лицу Виктору, и вокруг него давно бы уже порхали сотни барышень, желающих выйти за него замуж. Но Виктор выбрал науку в вечные спутники, причем не только, как хобби и развлечение. Медицина легко могла бы занять место в его сердце. Представьте только сколько возможностей открывают его многочисленные опыты. И он работает на благо человечества, в этом он был уверен.
Виктор Франкенштейн внимательно осматривал своего незваного гостя. Мужчина развлился в кресле и чувствовал себя комфортно. Виктора эта поза заставила несколько напрячься, но на губах уже появилась улыбка.
- Должно быть, вы фокусник, - предположил доктор. – Всякие штуки с исчезновение и появлением. Где вы спрятали свою аппаратуру? И когда? Это Игор попросил вас меня разыграть?
Бедный помощник, он до сих пор не знал, что делать. То ли оставаться здесь прислугой при бароне, то ли следовать за своим другом, вызвав гнев родителя последнего. Он так пытался помочь ему, подбодрить. Виктор высоко ценил это качество в слуге.
- Меня зовут Виктор. Виктор Франкенштейн, - представился молодой человек. – Как мне обращаться к вам? С какой целью вы здесь?
Конечно, это был розыгрыш. И, возможно, в этом замешан не только Игор, но и Герхардт. Бедный братец, ему придется одному сносить выходки отца.

Виктор рассеяно смотрел на незнакомца. Он ушам своим не верил. Этот мужчина, неизвестно как оказавшийся в его лаборатории, предлагал ему сделку. В любой другой момент Франкенштейн потребовал бы его удалиться, но не в этой ситуации. Ситуации без входов и выходов. Либо он следует воли отца, либо прозябает в нищете остаток жизни, и бедному Герхардту будет не суждено ему помочь. Остекленевшими в миг голубыми глазами, доктор холодно, но расчетливо смотрит в лицо незваному гостю.
- Простите мне мою неосведомленность, возможно, ранее вы не посещали балов при королевском дворе, - он нес несусветную чушь. Судя по возрасту мужчины, он побывал не на одном балу. Тогда почему же его имя было ему так незнакомом, и звучало как-то странно, даже немного пугающе. – Сделку?
Теперь к удивлению добавилось еще и непонимание. Конечно, Виктор был благодарен любой рекламе, способной помочь ему в развитии своей науки, но он никогда не кричал о своих достижениях направо и налево. А этот человек пришел сюда явно за тем, что знал не понаслышке. Виктор напрягся и мысленно и физически. Он старался, чтобы его голос звучал, ровно и непринужденно.
- Боюсь, вы зря потратили время. Я больше не заключаю никаких сделок. Лаборатория, - он снова взля в руки какой-то прибор и швырнул его в коробку, – закрыта. Я не смогу вернуть к жизни ваших близких.
Тем более, что опыты все равно не достигли своего совершенства. Не хватало важного штриха, главного компонента, а именно сердца, способного выдержать высоковольтное напряжение. Ни одно их тех, что смог добыть доктор, не подходило под это описание. Описание горячего мотора, бьющегося в любую минуту и заставляющего человека двигаться вперед.
- Увы, ничем не могу вам помочь, - досады в голосе скрыть не удалось. Не то, чтобы барон так уж стремился помогать людям, но это же замечательно помочь тем, кому можно. Люди теряют дорогих людей, остаток жизни оплакивают их. В его науке была особа цель – он хотел, чтобы его имя отождествляли со словом «жизнь». И не слишком-то хотелось, чтобы слова отца оказались верными. Руки опускать было нельзя, но и биться головой о стенку не имело смысла. – А насчет работы…я не продам вам свои труды, и не мечтайте.
Сотни бессонных ночей. Ну уж нет, он умрет, сохранив тайну, унесет ее, так сказать, в могилу.

Виктор, возможно, слишком остро реагировал на те вещи, которые не поддавались его пониманию. Он считал себя весьма одаренным человеком, талантливым и, несомненно, умным. Барон скептически приподнял одну бровь и скрестил руки на груди. Значит, вот в чем дело. Унылый серый мир! Он любил свою страну, любил свой город, даже этот чертов замок он любил до рвоты. Порой ему хотелось умчаться куда-нибудь, где никто не будет знать его имени, распрощаться со своим прошлым, но он словно прикован цепью к сводам этого дома.
- Полагаю, вы явились сюда из мира, полного красок и шутовских костюмов, - ответный выпад, не слишком личный, но все же зубы у Франкенштейна были острые. И внешняя спокойность это только мишура, за которой прячется человек, способный себя защитить и покарать неверных. Признаться, Виктор верил в перемещение между мирами. Миры – это материя. Материя существует. Часто она сама пересекает себя же или образует узел из нескольких несвязанных между собой лоскутов. Но стоило ли верить незнакомцу, появившемуся в лаборатории на слово? Ведь ничего в нем не было, что могло бы подкрепить его слова, кроме этого яркого камзола, но Виктор был уверен, что и этому найдется объяснение, если хорошо поискать.
Ремпель фон Штильцхен заговорил о его работе, и Виктор внутренне напрягся. Слишком много этот странные человек знает о нем. Слишком глубоко проникается своими длинными неухоженными пальцами. Франкенштейн буквально ощущал тот холод, исходивший от визитера. Выдохнув, мужчина не убрал с лица скептическое выражение. – Я не совсем вас понимаю.
Его болтовня насчет магии едва не вывела барона из себя. Никакой магии нет. Только наука. Только наука правит этим миром. Но то, что происходило дальше, заставило мужчину оцепенеть. Золотые монеты появлялись из кожаного кисета и падали на пол. Все падали и падали, а Виктор, как завороженный следил за ними, не в силах сдвинуться с места, да хотя бы просто произнести даже слово.
- Но как??? – он старался, чтобы голос не выдал его волнения. На полу его лаборатории образовалось целое состояние. Но неприятие этого существа, останавливало Виктор от необдуманных действий.  – Это просто невозможно?! – твердо заявил доктор, приближаясь к золоту на своем полу. Он взял одну монету длинными пальцами и долго крутил ее в своих руках. Как же не поверить в чудо, когда он происходит на твоих глазах. Но скептик внутри барона не уступал. - Не уверен, что смогу вам помочь.
Голос дал слабинку и уже дрожал от нетерпения растащить деньги по разным мешкам и подписать, на что они пойдут. И еще сильнее стало ощущение, что его посетитель прекрасно знал, как отчаянно Виктор нуждался в финансировании.
- С чего бы вам платить за мою работу? – в голосе прозвучало робкое подозрение. – Вы Филнатроп?
Он силился отвести взгляд от блестящих монет, но это было очень сложно. Стоило Румпелю подтолкнуть его, и он бездумно шагнет в манящую пропасть.

Виктор скрипнул зубами от собственного бессилия. Чтобы он сейчас не сказал, этот странный человек перевернет все против него, обратит его слова против него самого. Прикусив губу, Виктор всматривался в монеты на полу, словно желая, чтоб они исчезли, но эти желания не собирались сбываться. Хорошо, что кисет все-таки оказался с дном, и больше это видение не травмировало тонкую психику доктора.
- Мои знания? Вы не понимаете, да? – Франкенштейн сделал несколько шагов в сторону. Длинная и худая фигура доктора иногда казалась совсем чужой в этой обстановки с десятками приборов и колб. Ему бы играть на сцене или заниматься какой-другой профессией, но он отдал себя науке и медицине. Бессонные ночи со свечой в библиотеке, верной ворчание Игора. – Есть вещи, которым невозможно научить, сколько бы я не пытался вам объяснить. Ваши фокусы – это одно, мои работы – это совершенно другое. Я проводил десятки исследований, добивался целей методом проб и ошибок. И вы хотите, чтобы я за раз объяснил вам суть опыта? На это уходят годы.
В голосе звучало негодование. А Румпельштильцхен смел тыкать его указательным пальцем в грудь, где кончался ворот плотного жилета. Виктор непроизвольно коснулся ворота своей рубашки и ослабил шнуровку. Внезапно стало трудно дышать.
Он мучился от того, что не знал, что делать. Ему хотелось принять эти деньги, чтобы продолжить свою работу. Герхадт бы его не осудил, напротив, подержал бы и помог скрыть от отца истину. Но в тоже время, он не хотел раскрывать свои секреты перед незнакомцем.
- И сделка была бы полноценной, если бы вы обучили меня тому, что знаете сами, - длинный палец совершил движение по окружности, очерчивая пространство возле золота. – А так вы пытаетесь меня купить! Вполне удачно, если посудить со стороны. А я даже не знаю, ради чего все это и зачем вы так стараетесь узнать то, что знаю я.
В армию мертвецом ему верилось с большим трудом. Он сам, проводя, столько опытов понял, что воскрешение одного человека, это огромный труд, которые и он пока не мог привести в исполнение. А если счет пойдет на сотни и десятки,  страшно представить, на что может пойти «заказчик» в поисках живых сердец.
- Скажите что-нибудь, что резко изменит мое отношение к ситуации, - доктор скрестил руки на груди, вызывающе глядя на Румпельштильцхена. Лучше смотреть в его насмехающиеся глаза, чем смотреть на блестящие монетки под его ногами. Виктор прекрасно понимал, что он повяз в этом договоре. Еще одно слово уверенным тоном, и Франкештейн забудет о своих убеждениях.

Виктор оторопело уставился на мужчину. Все, что происходило в лаборатории, походило на какой-то сон, и барон захотелось проснуться. Он находился в полном смятении, но выход был только один – необходимо сдаться на волю Румпельштильцхена, чтобы иметь возможность продолжать свои исследования. Он был прав – пока у него есть только средства, а итог маячит где-то далеко впереди. Виктору была видна перспектива своего дальнейшего существования.
- Я согласен, - негромко проговорил барон, отчаявшись сопротивляться дальше. Слишком велик соблазн. И, кажется, что мужчина не слишком был заинтересован в покупке именно трудов, скорее его волновали действия. Действия, которые совершить мог только Виктор Франкенштейн. – Не знаю, зачем вам это нужно. Не понимаю, но это ничего не меняет. Я согласен.
Еще раз повторил барон, оборачиваясь спиной к мужчине, хоть нутром чувствовал, что этого делать не стоило. Румпель не внушал доверия, и это могло дорого обойтись доктору.
- Мастер Виктор, вы здесь? Тут дверь заклинило, - Игор просунул двери в проем и смотрел на своего друга сверху вниз. Виктор театрально раскинул руки.
- Игор, друг мой, разгружай экипаж обратно, мы остаемся и продолжаем работать, - в его голосе звучало торжество. – Румель фон Штильсхен изъявил желание стать нашим спонсором на продолжение нашего исследования.
Он развернулся, чтобы представить своего друга, но, ни в кресле, где пару минут назад появился незнакомец, ни возле него никого не было. Виктор несколько растерялся, но быстро взял себя в руки. Напоминанием об этом разговоре служили монеты, разбросанные по полу. Игор взволнованный увиденным, поравнялся с мастером и удивленно уставился на золото.
- И где ваш загадочный друг? – переспросил помощник, но Виктор отмахнулся от него.
- Поторопись, Игор, мы должны немедленно приступить к исследованиям. Если я правильно мог понять своего нового знакомого, это только начало, - в его голосе появилось нетерпение. Он и не думал, как сильно ему хотелось продолжить и получить необходимый результат. Это превращалось в какой-то абсурд.
- Слушаюсь, милорд, - Игор послушно кивнул и удалился из лаборатории. Виктор снова огляделся, на случай, если Румпель притаился, пока спускался Игор. Но кроме него в лаборатории больше никого не было.
- Отец этого не одобрит, - мечтательно проговорил молодой мужчина. Ему потребовалось совсем немного времени, чтобы разделить деньги и разложить их по разным местам в помещении, пока Игор методично разгружал экипаж. Схватив верхнюю одежду, а именно плащ и шляпу, Виктор остановился, чтобы дать указания. – Отцу не слова, Игор. А Герхадту скажи, что он знает, где меня искать.
Что ж, мистер фон Штильсхен, вам удалось зажечь угасающую свечу в душе молодого адепта науки. Вы заставили его снова захотеть работать. Вы заставили его идти вперед, невзирая на преграды. Одному Создателю известно, чего это вам стоило, но разве это имело значение?
Виктор накинул на плечи плащ и выскочил прочь из замка. Ноги несли его в единственное место, где он мог снова взять материал для своей работы. К тому моменту, как вернется Румпель, у Виктора будет готов ответ на главный вопрос, интересующий незнакомца.

Иллюзии. В них есть упоение, в них есть отрада. Но они такие зыбкие, стоит провести ладонью, и они растворяются, как будто их никогда не было. В памяти остаются яркие нити, из которых были сплетены причудливые знаки. Помнить каждый из них, потому что он отпечатался в твоей памяти, словно был выжжен на мягких тканях. На коже остается чужой привкус. И чтобы ты не делал, ты не сможешь заставить его исчезнуть. Он будет с тобой всегда, он словно часть тебя.
Можно не жить иллюзиями, можно забыть о них. Пытаться жить реальными мыслями. Жить тем, что угодливо предоставляет тебе жизнь. Ловить каждый момент. Использовать его на максимум. И лучше сожалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал. Лучше испытать разочарование от какого-то дела, чем от того, что ты упустил возможность что-то сделать.
Может, ему стоило остановиться уже сейчас. Просто оборвать все нити, связующие. Сжечь мосты, чтобы не иметь возможности и желания вернуться обратно. Чтобы воспоминания не бередили старые раны. Но было не так уж легко отказаться от мысли, что именно он виновен в гибели любимого брата.
Отчаяние навсегда поглотило его, когда стеклянный взгляд остановился, когда на синих губах застыл последний вздох, и руки, такие неестественно холодные, сделали Герхадта абсолютно чужим для него. А Виктор пытался жить дальше, с единственной целью, когда-то воплотить в реальность свои иллюзии, в которых брат навсегда останется жив.
Отчаяние должно входить в человека по капле. Иначе он просто не успеет подготовиться к такому наплыву. Он сломается под натиском неизведанного чувства, и скорее сойдет с ума. Конечно, о таком могут говорить единицы. Для многих отчаяние – призыв к действию, призыв к изменению своей жизни. Но не всегда принятой решение является верным, но он принадлежит тебе. И кто имеет право судить верно оно или нет?
Сил принять решение иногда оказывается не достаточно. Тогда пытаешься обратиться к внутренним ресурсам. Ищешь внутри себя хоть что-нибудь, что придаст тебе решительности и уверенности. Если на дне души еще остается хоть какой-то осадок из него можно слепить оружие, которое или поможет тебе или уничтожит окончательно.
Хорошо, когда рядом есть человек, желающий и способный сопроводить тебя в этом море отчаяния к выходу, протянуть руку помощи, чтобы вырвать тебя из этого болота. Когда такого человека нет, приходится мыслить самому. Но мысли итак сбиваются в кучу, ни одна из них уже не радует. И ты вдруг вспоминаешь, что навесил на себя ярлык сумасшедшего. Начинаешь искать в себе резервы сумасшествия. И в такие моменты рождаются мысли о суициде.
Принято считать, что суицид – это приступ слабости. Человек решает покончить со своей жизнью от слабости. Потому что нет сил бороться за себя дальше, и так просто оборвать свое существование. Принято считать, что такие люди не заслуживают ничего, кроме жалости. О них начинают говорить, но осекаются, вспоминая, что о мертвых не принято говорить плохо. Но никто не догадывается, откуда этот трус берет смелость, чтобы шагнуть в пугающую неизвестность, темнота которой так манит и пугает, вселяет страх. Хочется сбежать, забиться  в дальний угол комнаты и дрожать, скорчившись под одеялом.
Принято обвинять кого-то в предсмертной записки. Внезапно он вспомнил об Игоре и о том странном человеке, желающем помочь ему, спасти от неизбежности. Прыжок в пустоту – такая малость, которую можно совершить в любой момент. Вместо этого Виктор решил продлить свою жизнь на несколько дней, насквозь пропитанных отчаянием.
В полуночной дымке, барон пересек местность между замком и лабораторией. Он даже не удосужился разбудить Игора, хотя знал, что тот поднимется спустя каких-то полчаса, чтобы проверить сон своего хозяина. Его что-то влекло и манило в лабораторию, словно кто-то хотел видеть его изнеможденного и отчаявшегося.
Формальдегид не пахнет. Это бесцветный газ, но Виктор ощущал его всем нутром. Он использовал его, чтобы сохранить тело брата в целости и сохранности. Не было никакого трупного запаха, способного отпугнуть обитателей замка наверху. Скинув плащ, Виктор зажег лампы и осмотрелся. Почему-то ему показалось, что в лаборатории обязательно будет тот самый незнакомец, Румпель фон Штильсцхен. Он метался между столами, раз за разом проверяя свои записи, когда голос, такой ненавистный, но такой знакомый, прорезал материю тишины. Виктор вздрогнул, развернулся на каблуках, словно вместо коленей у него были пружинные шарниры.
- И вам доброй ночи, - устало улыбнулся доктор, хоть на эту улыбку и ушли последние силы. – Вы пришли позлорадствовать?
Как спичка вспыхнул Франкенштейн. Какое дело было ему до того, что произошло с ним и его братом. Об этом Виктор распространяться не желал, но что-то в глазах Темного подсказало ему, что тот в курсе, и даже не просто в курсе. Едва слышно скрипнув зубами, барон окинул жестом свою лабораторию.
- Вы с самого начала знали, что так будет. Вы вселили в меня это отчаяние?! – это как констатация факта. Виктор не хотел спорить, лишь говорил мужчине то, что срывалось с его губ. – Вы знали, что у меня не получится. Вы просто хотели получить время. Что ж…у вас получилось. И теперь я молю вас о помощи.
Безысходность – хуже отчаяния. Она не просто проникает человека, она становится его спутником, овладевая важными рецепторами. Виктор походил на безвольного болванчика, нити которого держал в руках Темный. Сейчас его одно слово было бы для него главным, если бы он только мог помочь ему вернуть брата.

Виктор раздраженно взглянул на своего собеседника. Тот упорно делал вид, что не понимает о чем, говорит доктор. Ощущение того, что Румпель его использовал, не проходило. Виктор почти уверовался в то, что это была умелая партии в шахматы. И ему только что предъявили «шах и мат». Внутри горой поднималось желание ударить Темного, хоть как-то заставить его проявить хоть что-то человеческое, чтоб он не стоял со своей неестественной маской и не смотрел таким взглядом.
- Не делайте вид, что не понимаете о чем я. Вам нужно было время, чтобы сломать меня, чтобы я сам просил вашей помощи, - длинная фигура барона скользнула к Румпельштильцхену. В его глазах не было страха, не было трусости. Его взгляд так же остекленел, как взгляд любимого Герхардта. Казалось, Виктор так же престал чувствовать, но это было не так. Внутри него поселилась боль. Все поглощающая боль, в которой он тонул. Франкенштейн отчаянно ткнул пальцем мужчину в грудь. – Ну, признайтесь в этом. Умелая партия, я признаю.
Его голос едва не срывается ан крик. Он давно уже не спит ночами, сон не идет к нему, а Морфей обходит его постели далекими путями. Игор пытается поить его снотворным, но Виктор неумолимо отказывается от этого. Все его мысли зациклились на том, чтобы вернуть брата к жизни. Румпель говорил, и Виктор отшатнулся от него, как от прокаженного. Барон схватился за голову, метнувшись куда-то в тень. Последнее время он не контролировал себя, не понимал, что происходит в реальности. Слишком сильной была боль потери, овладевшая его разумом.
- В чем суть моей неудачи? – злобно переспросил доктор. Отняв руки от головы, мужчина снова вышел на свет. Под его глазами давно пролегли серые круги, и сейчас он походил на сумасшедшего ученого. Быстро и решительно Виктор спустился на нижний ярус своей лаборатории. Румпель вполне мог остаться наверху, лишь подойти к чугунным перилам, чтобы посмотреть вниз, где на столе, укрытый от чужих глаз белой простыней лежал его младший брат. Виктор остановился возле стола, замедлив каждое свое движение. Чувство вины в нем, возможно, было даже сильнее этой боли. Осторожно, почти любовно, барон откинул простыню, чтобы Румпель хорошо мог видеть бледное, полупрозрачное лицо Герхардта.
- Прости, - тихо прошептали его губы. Ведь у Румпеля были уши, а не локаторы. И с этого слова начинался каждый разговор Виктора с братом.

Виктор едва не взвыл в голос, слыша насмешку над собой. Он понимал, что это уместно. Его поведение выходило за всякие границы. Барон снова накрыл лицо своего брата простыней. Мужчина рванулся в сторону, но ноги запутались, и он рухнул на колени возле стола буквально в трех шагах от Румпельштильцхена.
- Интересует. Я провел сотни опытов, ни одно сердце не выдерживает такого напряжения. Уменьшить его я не могу, и этого может не хватить, чтобы запустить сердце. Раз за разом я пробовал, но эффект один – оно сгорало, - быстро и отчаянно заговорил доктор, так и стоя на коленях, не в силах подняться. Как это эпично. Барон Франкенштейн, гордый, самодовольный, самовлюбленный повеса, отдавший себя своей науке, стоит на коленях перед человеком, который вряд ли этого заслуживал. Но в этой ситуации кроме Румпеля, у Виктора никого не было, кто просто захотел бы его слушать.
Он мог молить Создателя, чтобы все изменилось, чтобы река жизни повернулась и потекла вспять. Но сам же отрицал эту возможность. Ничто нельзя вернуть назад, если это ушедшее время. Барон жаждал, чтобы его имя стало синонимом жизни. Чтобы люди, задумываясь над дальнейшей судьбой и жизнью без своих близких. Чтобы когда они хотели вернуть близких, они вспоминали о нем.
Опустив руки, Виктор опустил и взгляд. Он безо всякого интереса разглядывал мыски сапог Штильцхена. Подняться на ноги не удалось сразу, лишь с третье попытки, длинные пальцы ухватились за край стола, и Виктор подтянулся к нему.
- Я смешон в ваших глазах, я это вижу. Неужели вы никогда не теряли человека, чтоб вот так, - он сжал руку возле своего сердца в кулак. Вокруг его сердца появились металлические тиски, которые сжимались с каждым днем. Пока он не видел выхода из ситуации, он ничего не мог изменить. Стоило ли так верить этому человеку? Вот только беда в том, что больше ему некому было верить.
- Почему вы уверены, что те сердца, которые вы предлагаете выдержат напряжение? Чем же они так отличаются от тех, что мы носим в грудной клетке? – голос звучал бесцветно и безэмоционально. В глазах тоже была пустота. Он был полым сосудом, который заполнить было нечем. Но все же надежда еще грелась в его душе.

Отредактировано Patrick Whale (2013-02-06 16:34:43)

Вас когда-нибудь раздражал свет лампы на письменном столе. Или той лампы, которая светит на подоконнике чужого дома, когда ты просто прогуливаешься по темной аллее, безразлично вглядываясь в слепые кона домов. Слепящий свет одинокой звезды на черном бархате вечернего неба, который словно заглядывает в твою душу, обжигая сознание. Щуриться бесполезно. Даже если закрыть глаза, все равно, сквозь пелену собственной кожи, этот мерцающий свет, эта раздражающая агония.
Вас когда-нибудь раздражал случайный звук, доносившийся с улицы? Словно ногтем по стеклу или того хуже, пенопластом. И ты задыхаешься, оставаясь один на один с собственным отчаянием.  Этот звук не несет ничего хорошего, лишь раздражение и гнев закипает в крови, будто только ждал этого сигнала, и нет сил сопротивляться. Так хочется с головой окунуться в это наваждение, чтобы потом выдать свое алиби: я был не в себе. Состояние аффекта.
Что еще он мог наговорить тут в состоянии полной апатии, когда смысл слов с трудом доходил до его замутненного сознания. Но словно через туман Виктор слышал слова Румпельштильцхена, которые ударяли точно в цель.
- Но как такое возможно? – недоумевал доктор. – Сердца, вырванные из груди, лишаются своей жизненной способности.
Он был непреклонен в своих  верованиях и знаниях. Это непоколебимый факт. Сердце вне тела – не может жить. Его можно запустить посредство импульса, но оно мертво. То, что говорил Штильсхен попахивало маразматическим бредом.
- Магия, - он отрицательно мотнул головой. – Допустим, я вам верю. Допустим, действительно, существуют такие горячие сердца, но…Вы что, вы ими спекулируете?
К удивлению добавился еще и сарказм. Понемногу барон приходил в себя. Он гордо выпрямился, немного высокомерно взглянув на собеседника. Пока он не получит доказательств, он в праве считать Штильсхена сумасшедшим маразматиком. Хотя, помнится, фокус с золотом его впечатлил, и это если сказать мягко.
- Вам когда-нибудь говорили, что вы похожи на психа? – Виктор скептически приподнял одну бровь и прислонившись к столу, на котором покоился Герхардт, скрестил руки на груди. Дыхание выровнялось, он был готов к дальнейшей беседе, но ему, казалось, что Румпель выложил еще не все карты. Что-то еще он скрывал, и это мучило доктора.

Однажды. Скоро. Через тысячи лет. Будет всё или ничего. Но перспектива, заключённая в слове «ничего» нас не прельщает, поэтому рассмотрим «всё». Все ждут чего-то сверхестественного, необычного и изменённого. Они же ждут всего-навсего коренного метаморфоза. И вот он здесь…
Однажды. Миллион лет спустя. Яркая большая планета с чёрными полями, розовыми морями и синими лесами. На зелёном небе, переливающимся сотнями оттенков салатового, лазурного и бирюзового; светит кислотно-жёлтое солнце…
Он с ним уже давно умерли. Умерли и родились снова. Много раз, а потом случилось так, что умерла смерть. Умерла и больше не родилась. Теперь они могут дожить свои пятьдесят шесть тысяч и вступить во взрослую жизнь.
Теперь спустя столько лет люди поменялись местами. Теперь дети играют во взрослые игры. Не спрашивая разрешения, не ждя ответа на вопросы, а порой и не задавая их вовсе. Все делают то, что хотят, и мир не сходит с ума, не рушится на части и не гибнет в огромном море хаоса. Люди пристрастились к цивилизованости, они делают всё осознано. Им хорошо, они научились ценить это. Наконец-то. Теперь они мыслят всеми частями своего, неизменившегося по массе и величине, мозга. Никто не вспоминает о том, что было миллионы лет назад.
-В ваш мир? – с остекленевшим взором переспросил Виктор. Конечно же, он догадывался, что связь между материями, мирами, очень тонка, и существуют места, где в полнее можно осуществить переход. Однако памятуя о том, как фокус уже произвел Румпель в первые часы их встречи, доктор не стал совсем отнекиваться от этой возможности. – Признаться, вы меня заинтересовали. Да, пожалуй, я готов последовать с вами.
Легкий поклон. Он не был уверен, не был уверен даже в собственной жизни. Этот человек вселял пугающую надежду на будущее,но это будущее должен определить сам Виктор. Словно Румпель построил волшебную лестницу, а Франкенштейн должен был сам решить, пойдет ли он по каждой ступеньке, или будет перескакивать через одну-две. Виктор решил пока не торопиться. Мир его нового знакомого обещал быть исключительным, раз там возможно сохранить биение сердца, вырванного из человеческой груди.
- Вы сопроводите меня?

Виктор слегка озадачено посмотрел на Румпеля. Если он так легко согласился помочь ему, то не окажется ли это ошибкой Франкештейна, о которой он будет жалеть оставшуюся жизнь? Но желание вернуть брата, что окончательно позволит ему достигнуть поставленной цели, замутило его сознание. Ко всему этому примешалось еще и желание.
Это было желанье странствовать, вот и все, но оно налетело на него  как приступ лихорадки, обернулось туманящей разум страстью. Он жаждал  видеть, его фантазия, еще не умиротворившаяся после долгих часов работы, воплощала в единый образ все чудеса и все ужасы пестрой нашей земли, ибо  стремилась их представить себе все зараз. Он видел: видел ландшафт, под небом, тучным от испарений, тропические болота, невероятные, сырые, изобильные,  подобие дебрей первозданного мира, с островами,  топями,  с  несущими  ил  водными протоками; видел, как из густых зарослей папоротников, из земли,  покрытой сочными, налитыми, диковинно  цветущими  растениями,  близкие  и  далекие, вздымались волосатые стволы пальм; видел причудливо  безобразные  деревья, что по воздуху забрасывали свои корни в почву, в застойные, зеленым светом мерцающие воды, где меж плавучими  цветами,  молочно-белыми,  похожими  на огромные  чаши,  на  отмелях,  нахохлившись,  стояли  неведомые  птицы   с уродливыми клювами и, не шевелясь,  смотрели  куда-то  вбок;  видел  среди узловатых стволов бамбука искрящиеся огоньки - глаза притаившегося  тигра, - и сердце его билось от ужаса и  непостижимого  влечения.  Затем  виденье погасло.
Он стоял перед своим добродетелем, не понимая, что происходит вокруг. Виктор облизал пересохшие губы и скупо улыбнулся.
- Не знаю, что вы задумали,  и чем эта сделка выгодна для вас. Уверен, вы мне многое недоговариваете, в прочем, это и не мое дело, - ровным голосом проговорил барон. – Я уже дал вам свое согласие, и теперь лишь жду вашего распоряжения. Промедление…
Он осекся, кинув неосторожный и расстроенный взор на тело брата.
- Не знаю, как хорошо подействует промедление, - ему с трудом удалось не впустить в свой голос отчаяние.